Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

В избе старой Герды, безответственный субарендатор-тенант, неавантажно-плохо и сдержанно-отвратительно для гуманного (возможно при виде именно замечено: «основаньем вросши в землю, высится крива изба»). Рассохшиеся подвальной крыши, между щели, чрез иные и мышь, и карликовый варан, и карликовый пудель, плашки из ланолина не метены, Бог сколько, дожидаясь когда в Солькурск «Лакричника Лулу». Жилище старухи из одной, умещавшей надобное для худого жизневедения и не худой философической промышленности, околоточным в углу подавляющая, грязная от сажи и разводов, поверх, под потолком из всеразличного и одеял, свито, вминает боками свои же складки сама хозяйка физического бедлама. Кроме в избе широкий, непобедимый столешницей, без скатерти, дважды рисовали, стиралась от усидчивости в сидении, политаламиями, запечатанными амфорами и застывшими в янтаре картами местностей, заваленный парангами и визориями, ржавыми и немытыми по соображениям. Крошками, отъятыми сводами от сала, олигархическим цвилем, едва не поросший олигархическим мхом. Насильно в гарнитур с двумя разномастными, подглядывать в окно снаружи, могли приняты за колонны стола, полированным и вторым, пьяным вдрызг хозяином молотка, выискивал сырьё в аду для улиток. Неудобный для седалища, содержащийся в доме десятилетий, надобности пюпитра, мольберта, аналоя, дирижёрского пульта, прикола домашних дирижаблей. Ранним утром, за окнами Мельбурна рассвет, звёзды начало утягивать в чёрные пробелы, тревожная дробь, дверь отворилась. Просунуть пальцы в щель между и косяком, отворять в какую надобно, в салуне на фронтире. На пороге высоко-сутулый изоколон в котелке и фраке. Хозяйским образом вторгся, рыться на столе в поисках канделы. Во время копаний мясистые пробормотали пять: «грязное животное на службе бактерий». Худой огарок найден и незамедлительно. Что за археологическое блядство поутру? – надтреснутое. Ворох тряпья на печи страхолюдно ожил, взлохмаченная голова с носом более представляемым длинным, нежели длинным и разноцветными радужками на передовой зрачка. Хозяйка под стать обиталищу, род Стюартов конспирологии. Кособокая, тут и там в грязи, с неухоженными гомологами когтей, к этим прелестям вместо левой деревянный протез-палку, расширявшуюся к фордеку, куда утверждалась (можно как убогую, но это уж слишком сгустит краски). С добрым утром, мать-природа. А, червоготлиб, это ты пронырнул, заняла сидячее, свесила с печи обе, деревянную и собственную, оголившую коричневую пергаментную, во взбухших венах и россыпи гигромов. Не снёс фарса, отвернул в сторону плесневелого стола. Я, Гердочка, я. Ты вставай, родная руина, спускайся ко мне, как к внуку, станем стряпать купчую бумагу, если, конечно, у тебя найдётся поверхность. Не станем мы ничего стряпать, бант ты из ленточного червя, или я вчера не по-человечески тебе сказала. Мною замечено, что вы, женщины, многое говорите не по-человечески. День тому ты сама явилась в лавку и сказала, желаешь предать карту за рубли, обеспечены золотом. Вчера поворотила свой очаровательный. Так вроде сегодня по календарю у нас день согласия или мною избран не тот параллакс? Карта моя. Весь век у меня была, у меня и останется. Это весь какой век, восемнадцатый? Понять тебя, чёрно-мыльная душа, не трудно. Если смотреть с твоей колокольни, то понятно, отчего ты так в мою карту вцепился. Только на всё смотрю со своей. У каждого своя колокольня, вразумляешь, нет? Ну как же ты неправа, бабка, и твой размах Кристофера Рена мне претит. У каждого она своя, когда на чужую не взобраться. А потом сразу подвинься от спуска, ходи по чётным ступеням, после десяти не скреби по стенам и прочее. Посмотрел завладел. Ничего не отвечая, с кряком вниз, кутаясь в дырявую шаль, простучала к. Уселась, взяла с поверхности куриную булдыгу, стала глодать (так беспросветно всё описывать право не стоит), пеньки бикуспидатов. Чувствительный не снёс зарисовки, встал с дифроса, на малость назад. Откуда такая привязанность к в сущности подтирке? – уговоры. А я дам лучшую чем ростовщик, но худшую чем коллекционер всего из амальгамы цену, хоть наймёшь служку, чтоб он разгребал твои богатства, наткнулся взглядом на стол. Да я богаче фатера римского, во охренел. Весь век жила одна, одна и помру и там ни с кем знаться не стану. Отстраняясь от диалога, хочется осведомиться, на сей от себя, какой век и сообщить также отстранённо, Готлиб несколько назад (чуть меньше тридцати) сам устроил, карта украдена у него и отнесена Герде. Приверженность традициям себя не оправдывает. Ну а что ты скажешь на то, если я, в свою, скажу тебе, знаю куда ты прихромаешь, если станешь сверяться. Да ты нюхач. Предок, Готффрид-жидовской заусенец, когда карту составлял, мог, конечно, принять раз или другой кучу камней за лабиринт, но не до такой же степени. В место, где каждая жертва идиотии, которой не сидится дома, узрит природу добра и зла. Да этакое место я и прямо сейчас могу изобразить. Сперва изобью тебя до полусмерти, а после противоестественно уестествлю. Карта ведёт к хартии, в давние времена составили эти марвихер-деятели искусств и прочего, Сатрап и Северин, которых, вернее всего, не было вовсе. За окном серело небо, делая синусоиду света менее звёздной и посылая сказанный эффект в единственное в избе окно-не-подглядишь-но. Хартия, это что? – Герда. Документ какой-то, что ли (ну это уже переходит всякие границы)? Документ, передразнил, да это, должно быть, один из самых проклятых детерминистических документов, какой только можно себе. И стоить будет подобающе. Затвержён договор о доброзле, о существовании и сосуществовании, а олухов, хотят об этом договориться, всё ещё с избытком в нашей заткнутой к кентавру в зад Ойкумене. Церковь отдаст половину своих скипетров и архиерейских домов, лишь бы только взглянуть на хартию или снять с неё копию-палипмсест. Интересно говоришь, Готлиб энциклопедический недобиток, не такой уж ты пустоголовый, как я воображала и писала в своём девичьем дневнике, добавив в голос (о эпосы и хрии маяку Александрии), толику ласки и красных чернил, старуха. Только откуда в твоей башке забрезжил свет относительно всего этого? Хотя если лжёшь, то ты самый тупоголовый торговец древностями, когда-либо стряхивал порошок из мумий с жопокисточки. Ведь теперь я ещё больше растворю карту в себе и тебе не видать её даже за все перлы всех пятидесятников-единственников и мормонов-аккуратников. Подумай, Гердочка, на какой забор мы с тобой лаялись в первый день второго знакомства и куда ты меня послала после, если опустить всё сквернословие. Утомившись стоять, отошёл в дальний от старухи и на корточки, уперев спину между смыкающихся в этом. Благодаря черноте сделался почти, зло на фоне зла, глаза симафорили матовым и слышались тихо выпускаемые. Ты велела мне присмотреться к тому простаку Гримо Вуковару, бывшему живому манекену, съехавшему с ума, видя, старуха молчит и решив, выпала из действительности, Готлиб. Всё ж таки есть в тебе ведьмина слабость и дьявольский зоб, кое-что ты и впрямь предвидишь внутрь себя. Так вот этот Гримо и взбунтовал во мне правду о хартии. Не вполне он, да это уже не важно и отказывается поступать в твои серные жерла. Отбросила кость, соскочив с табурета, дохромала до, где облегчал Готлиб. Взяла за подбородок и пристально в глаза с пронзительностью попавшего в капкан королевского егеря единорога. Он звонил из той телефонной будки? Звонил? Ну звонил, чего ж так глотку драть, меланья? – не пытаясь высвободиться, Готлиб, и впрямь недоумевая, зачем бы. Звонил, утвердительно старуха, отпустила гостя в собственное распоряжение, не всегда полезно. А ты, значит, слушал? Многогрешен, шутливо (кому только из двоих понятно?). Но эта тварь, строящая из себя провидца, не желала говорить ни с кем уже долгое, ещё с кунилингусных времён моей матери, зачем бы полоскать с этим Гримо? – хозяйка в задумчивости и смятении деревяшкой по полу от чего деменционный секстет. Да даже если и посмердел малость из пасти, его мог обонять только собеседник. Как же слышал ты? Да уж пришлось постараться. Он думает, слишком хорошо сложён для лжи, но знает лукавство и пьяную одурь. И если ты тоже сейчас лепишь умеренно, ну да с каких щедрот оно б к тебе ещё привязалось, легендарное отходит на второй план. И у меня есть карта, которая приводит к хартии. Есть-то она у тебя есть, пока добрые люди не отняли, однако я слышал то, чего нет даже на твоём столе из остекленевшего пармезана и за здорово живёшь не предпочту поболтать, билет в экспедицию или что-то вроде, но только без посредничества кассиров. Думаешь, я не знаю, отчего ты кинула кости в этой избе и отчего каждую неделю, непременно в ночь с воскресенья на понедельник, таскаешься в Лазаретный и силишься соединиться с? На меня иногда находит, я тщательно подбираю клиентов и когда настаёт момент фидуции, знаю о них не мало, иногда даже много. Ты всё это время и сама была не прочь нюхнуть провидческого смраду, но это всё равно как ты бы попыталась соединиться с Готффридом и всё выспросить у него. Тот мсье неочевидность не стал болтать с такой ведьмой как ты. А с сумасходом Гримо стал. И мне, скромному служителю старины и коммерции, позволил послушать. Так значит теперь я на коне, а ты, даже владея картой, в грязной абсолютической луже. Так вот я, проявляя обыкновенно не свойственную мне добрую волю, спрашиваю тебя, скверная ты старуха, зачем тебе хартия? Можешь подумать, но не вздумай лгать. Да уж не для того, торговать бесценной реликвией направо в руки шестнадцатой графы из каталога сект, после налево в пасть Святогору-Онану, втюхивать её церкви или ещё каким-то исконно-североамериканским богатеям. Прочту раз-другой и можешь пользоваться. Ты правильно мыслишь, моя безобразная старушка. Могла бы сделаться торговкой в стране без валюты. Так всё-таки ударим клешнями? Ты в общее дело карту, я знания, обрёл в Лазаретном (как будто посреди проводилось публичное вскрытие). На месте, так и быть, дам тебе носом по строчкам, сколько пожелаешь, но после, прощальный жест, прощайте матушка Альма-матер, мы, как убранные от стены колёса дилижанса более никогда не будем с вами близки, неточная цитата из пьесы драматурга-неявного плагиатора. По рукам, Герда когтистую лапу, не без отвращения облекли выкрашенные в чёрный роговелы. Ну а теперь насри мне в душу, что там по проступанию? Не так быстро, ведьма. А то ведь ты мне в одеколон яду насыплешь и даже твоя нога на зазудит. Давай, говори, чем твоя карта не карта. Тебе вообще известно, что на карты, что бы их разобрать, следует повнимательнее посмотреть? Не тебе, молокоотсосу, поучать мои седины, я смотрела на такие карты, за каждую из можно купить тебя и твоё дело со всеми артефактными потрохами. Сейчас я тебе покажу, смотри, пока глаза в кратер не вывалятся. Вдавила в пол табурет, протез на не отжившую своё, блеснув накрахмаленным изнутри исподним. За деревяшку и, крякнув, отделила от плоти, открутив как иллюминатор на линкоре. Сопровождалось чавкающим, будто не конечность из скелетной поперечно-полосатой мускулатуры и гидроксиапатита, сросшаяся сыромять, наполненная загустевшим экссудатом, иной по отвратительности (уверяю вас, эти определения здесь совершенно излишни, это не «Чрево Парижа» и не «Меданские вечера», а вы не А. В. Амфитеатров). Морщился, но не отворачивался, любопытствуя, куда прячет и есть ли трансцендентные татуировки. Прятала в протез, татуировки тоже. Пергаментный лист наружу, вытерпеть киноплёнку в обратном (карта между семи жёлтых сверхкомплектных), после манипуляций дождался журавлиного косяка. Взглянул и понял, Кант понимал обыкновения «Фридрихс-Коллегиум» в части обхождения с химическими приборами, немедленно в поход им не отправиться.